31 декабря 2008 года ушел из жизни легендарный казахстанский художник с мировым именем — Рустам Хальфин. В память о нём автор ИА «NewTimes.kz» Ася Нуриева публикует этот материал из книги «Арт Атмосферы Алматы».
Разряд высокого напряжения исходил от его картин, рисунков, фотографий, объектов и, главное, от него самого, обладавшего тем, что уже давно растеряли и о чём позабыли другие художники, а именно страстью.
Когда в галерее «Тенгри-Умай» открылась персональная выставка Рустама Хальфина, ощущение некоего взрыва после зимней спячки было у многих.
Рустам плакал. Нет, не плакал, а беззвучно рыдал во время открытия выставки, пока о нём говорили ораторы. Это был плач из запредельного. Это были невысказанные слезы художника, чья жизнь была всецело отдана искусству.
Так сложилось, что художник, чье творчество выстроено из непрерывного диалога с европейской культурой, только теперь, возможно, будет представлен на Венецианской биеннале.
Время все расставляет по своим местам. И это мы видим на примере его жизни, на наших глазах обретающей легендарное значение.
На открытии говорили о том, что Хальфин, презрев все «человеческое» в себе, сумел достичь в своём искусстве такого потрясающего результата, ценой каких жертв и усилий, знает только он сам.
Его работы светятся так же, как светятся его удивительные глаза. И это может почувствовать самый неискушенный зритель, которому неведомы понятия и термины, из которых вырастало и которое порождало само его искусство, такие как «прибавочный элемент» или «пулота».
Мне вспоминается текст Владимира Стерлигова из его манифеста о том, что он, прежде чем подходить к живописи, призывал в себе культивировать чистое дыхание, основанное на сознании верующего человека. И хотя Рустам считает себя атеистом, он, безусловно, обладает этих дыханием.
Эпатаж никогда не был целью его искусства, как это было сказано в одной из наших бойких телепередач. А было лишь стремление поймать истину, которая, возможно, существует вне рамок субъективности.
— Как все начиналось, Рустам?
— Я начинал с Корбюзье. Его слова о том, что через один натюрморт можно передать идею всего мира, стали ключевыми для меня и моего творчества. Я начинал учиться в Алма-Ате и на третьем курсе перевелся в Московский архитектурный институт.
Моё настоящее увлечение живописью началось в 1985 году. Я только что приехал из Ленинграда, где занимался под руководством Геннадия Зубкова по системе Стерлигова. Вернувшись в Алма-Ату, начал проводить занятия прямо у себя дома. Это же нормально. Ходили и Боря Якуб, и Саша Ророкин, и Аблай Карпыков, и Назипа Еженова. Была определенная программа, выработанная Стерлиговым с 1926 года в ГИНХУКе.
Методика была отработана. Три способа формообразования: деление, формовычетание, форма делает форму. Если Стерлигов брал за основу своего творчества чаше-купольную систему, основанную на христианстве, то мне хотелось бы взять за основу культуру кочевников и создать нечто своё. И я уже знаю, что можно взять за её основу. Но я хотел бы подчеркнуть, что меня волнует не противопоставление, а соприкосновение этих традиций и взаимное дополнение друг друга. Если Стерлигов брал сакральный, подчеркиваю, купол, то у нас юрта, обычный дом кочевника. А понятию чаши в его чаше-купольной системе у нас соответствует пиала.
— В основу этой выставки привезены работы, которые долгое время находились в Москве. Кто же сумел-таки вернуть их автору?
— Владимир Филатов, наш герой.
— Из каких работ или серий сложилась эта выставка?
— Здесь есть несколько сильных вещей. В частности, три работы из серии «В честь Веласкеса». Я даже такую выставку хотел сделать в Москве, но не успел. Здесь я умудрился переплюнуть даже Пикассо.
Если в первой работе из этой серии мы ещё видим инфанту и придворных дам, то во второй уже все растворилась, остался лишь намек на силуэты и занавес. Здесь нет ни инфанты, ни придворных дам. Третья же работа являет нам пример почти полного исчезновения. Все свелось лишь к двум тонким и абстрактным цветным линиям.
— Почему Веласкес?
— Магия его искусства велика.